«Мы хотели быть людьми, а не рабами». 30 лет главному скандалу советского хоккея

Письмо Игоря Ларионова в "Огоньке".

Игорь
РАБИНЕР

205

30 лет назад Игорь Ларионов опубликовал в "Огоньке", самом популярном журнале СССР того времени, открытое письмо Виктору Тихонову, которое получило огромный резонанс. Обозреватель "СЭ" реконструировал хронику развития событий. Публикуем первую часть нашего большого исследования.

Поздним октябрьским днем 1988 года вышел в свет очередной, 42-й номер журнала "Огонек". Как всегда, в газетных киосках с надписью "Союзпечать" за ним выстроилась километровая очередь. Каждый выпуск журнала, который редактировал поэт Виталий Коротич, взрывал информационную "бомбу", и чаще всего не одну. Всплывали на поверхность десятки тем, которые в советской прессе были под строжайшим запретом.

Ровно 30 лет назад такой темой оказалась изнанка героического советского хоккея. "Огонек" опубликовал открытое письмо центрфорварда первой пятерки ЦСКА и сборной СССР Игоря Ларионова главному тренеру обеих его команд Виктору Тихонову под заголовком "В долгу перед хоккеем…" Его литературную запись сделал член редколлегии и редактор отдела внутренней политики "Огонька" Анатолий Головков.

Не знаю других прецедентов в истории, когда бы журналистский материал о спорте оказался частью и, более того, отражением истории всей страны. В случае с Ларионовым произошло именно так. Это письмо стало одним из символов перестройки, гласности и вообще невиданных изменений в советской стране, в итоге приведших к падению коммунистического режима и развалу СССР.

Манифест Ларионова обозначил начало времен, когда действительно торжествовал принцип: "Свобода лучше, чем несвобода", подчиненные не боялись критиковать высокопоставленных (иной раз – выдающихся, таких, как Тихонов) начальников, в том числе публично, а понятие "корпоративная этика" блекло перед реальной пользой, которую неудобные люди приносили своей организации и всей стране. Потому и финал этой истории оказался таким…

Впрочем, не будем забегать вперед, а попытаемся восстановить картину тех уникальных событий, перевернувших отечественный спорт и родивших такое практически неведомое до того в нем понятие, как уважение к личности спортсмена. Помогут "СЭ" в этом:

– сам Ларионов – из интервью автору этого материала, опубликованного в 2016 году, а также новых комментариев специально для этого расследования;

– Игорь Куперман, известный журналист, а впоследствии функционер клубов НХЛ;

– автобиография Алексея Касатонова "Адмирал хоккея", которую записал автор этих строк, и она должна выйти в свет в ближайшие месяцы;

– мемуары вдовы Тихонова Татьяны Васильевны "Виктор Тихонов. Жизнь во имя хоккея";

– а главное – Анатолий Головков, соавтор письма Ларионова, который поделился с "СЭ" интереснейшими деталями его выхода в свет.

Для начала, впрочем, – само письмо. Ведь новое поколение российских болельщиков если о нем и знает, то только понаслышке.

Полный текст письма Игоря Ларионова Виктору Тихонову в "Огоньке" – читайте здесь

"Поддельный" офицер и невыездной сборник

В этой истории не обойтись без интродукции. Недовольство Профессора нравами советского хоккея, а также конкретно ЦСКА и Виктора Тихонова, как выяснилось, началось с первого же года его пребывания в лучшем клубе страны.

Письмо Игоря Ларионова в "Огоньке".

Ларионов рассказывает:

– В конце моего первого сезона за меня подписали документ, сделав офицером. Подделали подпись. Было это так. В том сезоне мы выиграли все, что только возможно, начиная с Кубка европейских чемпионов в Италии, когда Вова Крутов в первом матче получил сотрясение мозга, а Валеру Харламова, которого поставили в тройку к нам с Макаровым, признали лучшим нападающим. До автокатастрофы, в которой он погибнет, оставались считанные недели… Потом была единственная в истории победа нашей сборной в Кубке Канады, выигрыш чемпионата страны и первенства мира.

Уже после золота чемпионата мира Тихонов перед игрой с "Динамо" вызвал меня на чашку чая. Уезжали из Архангельского в четыре – и прямо перед посадкой в автобус случился этот разговор. "Есть такое постановление – в порядке исключения тебе дают звание офицера". И объясняет, что это привилегии, бесплатные поездки на курорт, квартира за полцены…

А я с самого начала говорил, что люблю хоккей, партнеров, но армия для меня не обсуждается. Есть люди, которые хотят быть офицерами, получать все эти блага, – но я к их числу не отношусь. Что и сказал Тихонову. Он мне сразу выдал аргумент: "Был такой вратарь Мкртчан. Он всю жизнь жалел, что ушел из ЦСКА. Была бы воинская пенсия…" – "Понимаю, но у меня немножко другие виды на жизнь". – "Ты неправильно поступаешь". – "Хорошо, но таково мое мнение и мое решение".

С "Динамо" мы сыграли вничью 2:2 и досрочно стали чемпионами. Оставалась игра с горьковским "Торпедо", которая ничего не решала. Тихонов отпустил нашу пятерку на выходной. Приезжаю на раскатку перед игрой, и тут второй тренер Юрий Моисеев вручает погоны со звездочкой: "Поздравляю, ты офицер". – "Какой офицер?! Что-то не пойму. Я же ничего не подписывал, отказался от всего!"

А с раскатки нас тоже отпустили, и Слава со всей пятеркой подходят: "Поехали в "Пекин". Туда, кстати, где начиналась вся эпопея Кокорина и Мамаева. "Эти погоны нужно обмыть шампанским". Тут уже куда деваться? В 10 утра, вместо раскатки, мы едем пить шампанское. Так вот и стал офицером, на самом деле ничего не подписав.

Через неделю у нас был банкет с влиятельными генералами. И там ко мне подходит жена Моисеева. "Не обижайся, Юрий Иванович хотел сделать тебе добро. Если захочешь куда-то уйти, у тебя не будет проблем". Тут я смирился, поскольку, во-первых, поверил ей, а во-вторых, Моисеева как человека уважал. Да, он был жестким, следовал тарасовской системе. Но ни унижений, ни каких-то других плохих вещей с его стороны не было. Вот только потом Моисеев ушел тренировать "Динамо", и когда я захотел уйти из ЦСКА, выяснилось, что никто мне ничего не обещал.

***

На льду у Ларионова и его партнеров под руководством Тихонова все складывалось блестяще, а вот за его пределами – не всегда. Копилку недовольства игрока пополнило то, что в 1985 году центрфорвард ведущего звена сборной СССР стал невыездным.

Игорь Ларионов. Фото Федор Алексеев

Ларионов:

– Эта история началась с того, что в 84-м году мы в Калгари проиграли в овертайме полуфинала Кубка Канады хозяевам. После полуночи мне удалось сделать так, что наш "специалист по клюшкам", который на самом деле был сотрудником КГБ, не увидел момент моего ухода. А ушли мы с Сашей Кожевниковым для того, чтобы провести время со сборной Канады в спортбаре. Попили пива с Гретцки, Мессье, Робинсоном, Тонелли. Вернулись в отель в пять утра и тоже остались незамеченными. Но оказалось, что рано радовались. Потому что на следующий день наше участие в этой тусовке всплыло в канадской прессе. Это перевели, и была серьезная разборка, собрание на полтора часа. Виктор Васильевич лютовал.

В том году клубной суперсерии не было, а ЧМ-85 был в Праге, в соцстране, куда выехать мне дали. Но чувствовал, что тучи сгущаются. Как-то вызвали в политотдел ЦСКА, предъявляли претензии, что где-то дал интервью североамериканской прессе, общался с эмигрантами. И вот в декабре 85-го – суперсерия в Америке. После "Приза "Известий" вылетаем на первую игру в Лос-Анджелес. И вдруг мне говорят, что мой загранпаспорт еще не готов, техническая проволочка. Но обещают, что ко второй-третьей игре я прилечу. А там вдруг новая версия: сообщение, что якобы в Америке готовится диверсия, и меня хотят похитить. Поэтому придется придержать меня в Союзе.

Никто ничего не объяснял. Я просто не мог поехать ни в Германию, ни в Швецию, ни в Финляндию. Пропустил все товарищеские матчи. А ЧМ-86 был в Москве, туда паспорт был не нужен. Но только в случае победы Тихонов или кто-то еще мог пойти наверх и ходатайствовать, что я не убегу. Хотя у меня и в мыслях такого не было. Никогда. Тем более что с приходом Горбачева началось потепление и возникла надежда на то, что нам добровольно дадут шанс играть в НХЛ. Но ждать пришлось долго.

А тогда, перед началом ЧМ-86, мне дословно сказали: "Твой загранпаспорт находится на пятачке ворот соперника". Тем более что в предыдущем году мы проиграли в Праге, и в случае второго подряд поражения, да еще домашнего, оргвыводы были неизбежны. К счастью, после победы все разрешилось.

***

У вдовы главного тренера Татьяны Тихоновой в ее мемуарах – другая версия:

– Ларионов в первом же абзаце (открытого письма) пишет, что он никак не мог встретиться и поговорить с Тихоновым, хотя жили они на одной базе в Архангельском. Поэтому он решил высказаться публично. Шесть лет он не мог пообщаться с главным тренером – это же смешно! Смешно и нелепо. Значит, Ларионов просто уклонялся от встречи и от разговора, потому что Виктору было что ему сказать.

Виктор пробивал ему выезд за границу, когда Ларионов оказался на подозрении у КГБ. Понимаю, что не из любви к Ларионову, а потому, что тот был игроком ведущего звена. Оказалось, и дел-то на две копейки, что-то там с девицами, а вот так все завертелось-закрутилось. Может, с тех пор комплекс неполноценности у Ларионова и появился. Снаружи Игорь – просто-таки красавец, а вот поди ж ты – с гнильцой внутри. По поводу него без конца к Виктору приходили девушки, что-то просили, что-то требовали, жаловались… И так без конца – замучил этот гендерный вопрос. Пока он не женился. И вот с тех пор, как он не стал невыездным, у него затаилась обида. Как так – он великий, его на руках носят, а выехать не может.

***

"Комплекс неполноценности" и Ларионов – две вещи, совершенно несовместимые, тут Татьяна Васильевна, понятное дело, обиженная за мужа, хватила лишку. И уж "гендерный вопрос" (тем более, как мы видим из контекста, оставшийся в прошлом, до женитьбы хоккеиста) в те времена явно не мог быть поводом, чтобы на год сделать одного из ведущих хоккеистов страны невыездным. Люди занимались государственным делом – тем более когда речь шла о хоккее, – и из-за "чего-то там с девицами", которые когда-то ходили к Тихонову и жаловались на Ларионова, никак не могло стать поводом для его преследований со стороны КГБ. Поэтому в версию самого хоккеиста верится гораздо больше. Сбежать из-под контроля человека из органов на вечеринку с участием хоккеистов сборной капиталистической страны – проступок по тем меркам несравнимо более серьезный.

Каждому правдоискателю нужен свой летописец

Да и, с точки зрения мотивов, которые побудили Ларионова к написанию письма, адресованного именно Тихонову, значение года без выездов за границу преувеличивать не стоит. Это, безусловно, умножило его недовольство существующими порядками, но гораздо больше игрока задевал каждодневный образ жизни хоккеистов и стиль руководства тренеров той поры. Таким он был (и, разумеется, остается) человеком – никогда не идущим в строю со всеми и всегда думающим своей головой.

Виктор Тихонов. Фото Анатолий Бочинин

Анатолий Головков рассуждает:

– Мне кажется, в отличие от Славы Фетисова, который, несмотря на декларации, все-таки человек успеха, карьеры и денег, Игорь – абсолютно другой. Если нужно понять русскую душу, это – Ларионов. Он правдоискатель. Он бесстрашно вел себя с Тихоновым, мог сказать ему в лицо то, что не сказал бы никто другой. Он ничего не боялся. Я видел это собственными глазами. Хоть внешне и хрупкий, но русский былинный человек на коньках.

Он говорил мне: “Я иногда разговариваю с американцами – так стыдно им все это рассказывать! У них глаза на лоб лезут, когда они слышат, что с нами делают”. Это слова Игоря того, еще совершенно социалистического времени, когда ни на каких американцев вообще еще никто не ориентировался. Но ему хотелось жить по законам цивилизации – и чтобы к ним, хоккеистам, относились так же.

Тихонов был очень могущественным человеком. Открывал двери в ЦК КПСС ногой и еще задолго до этого письма запросто ходил к Юрию Андропову, который его в ЦСКА и сборную СССР лично и назначил. Он был на даче у председателя КГБ и будущего генсека много раз, выпивал-закусывал там, а Андропов со всеми своими болезнями на это смотрел. И погнать против него волну – это были не шутки. 88-й год – это была еще советская власть, несмотря на гласность и всякие ветры перемен. Одно его слово могло человеку сильно навредить. Игорь со Славой легко могли убежать в те же Штаты, но сделали другой выбор. Они решили заявить во всеуслышание: “Где справедливость?”

Пойдя на такое письмо, Ларионов рисковал страшно, невероятно. Я, например, думал, что их с ребятами вообще тормознут и никуда не пустят. Не раз Игорю говорил: “Ты понимаешь, что делаешь?” – “Толя, понимаю. Я столько пережил, что уже прижат к стенке. У меня нет другого выхода. Уже отбоялись, хватит. Пусть делают что хотят – выживем как-нибудь. Не отпустят в НХЛ, пойду в “Химик” – играть, тренировать. Или пускай отпускают. Но так продолжаться не может”. Когда все получилось, и они уехали – это был праздник души. В том числе и для меня.

***

Вот мы и добрались до фигуры Головкова, автора литературной записи письма. Как говорится, каждому герою нужен свой летописец. Правдоискателю – тоже.

Вообще, если честно, даже я, когда брался за эту тему, не знал, кто записывал мысли Профессора. Имя журналиста “Огонька” назвал мне он сам, но сказал, что связь они давно потеряли. 73-летнего Головкова я нашел через Фейсбук. Писатель, кинодраматург, бард, он уже несколько лет живет в Израиле. На мое письмо Анатолий Эммануилович откликнулся моментально, и на протяжении часа охотно вспоминал детали той знаменитой истории.

– В то время я был редактором отдела внутренней политики и членом редколлегии “Огонька”, – рассказывает Головков. – Писал репортажи из горячих точек, и у меня не было проблемы попадания на полосу журнала. Это у меня спрашивали, что я хочу, какие планы, если что-то писал – ставили в номер немедленно. Печатался где-то раз в две недели, поездил по горячим точкам. Чернобыль, Фергана, Тбилиси, Нагорный Карабах…

Напрямую работал с главным редактором Виталием Коротичем и его заместителем Львом Гущиным. Более того, Коротич меня познакомил с заместителем главного цензора страны и оказал мне честь ходить к нему самому, читать с ним мои материалы. Он говорил: “Я к цензору не пойду, иди сам”. Я ходил – и добился у него расположения. Многие вещи прошли в печать, потому что у меня были с этим человеком хорошие отношения. Убирал только всякие мелочи вроде фразы: “Ленин стоит на постаменте в Тбилиси и машет рукой в сторону Запада”. Цензор спрашивал: “Зачем тебе это надо?”.

От Коротича я получал по шапке много раз. В отличие от того, что говорят, это был не очень рисковый человек, а достаточно осторожный и просчитывающий каждый шаг. Хотя и азартный. Ему очень хотелось, чтобы об “Огоньке” говорили, но в то же время он боялся своих врагов из ЦК. И знал, что секретарю Центрального комитета партии Александру Яковлеву, который ему и журналу благоволил, не всегда хватает пороха и влияния, чтобы всю эту ретроградскую компанию заблокировать.

Поэтому случались скандалы. Например, в 87-м году хотел встретиться с одним деятелем церкви, написал письмо и отнес его в Совет по делам религиозных культов при Совете министров СССР – был такой. Назвал в нем этого деятеля уважительно – “владыка”. Так этот Совет переправил письмо в КГБ, оттуда оно было доставлено в ЦК партии, куда вызвали на разгон Коротича. После чего на полгода меня лишили имени! Подписывался Анатолием Молчановым. И лишь незадолго до истории с Ларионовым мне вернули право печатать свою фамилию под публикациями в журнале.

До его открытого письма о спорте столь остро вопрос не ставился никогда. Тем более о хоккее. Это же значило напасть на святое! Все равно что поднять руку на нравы в балете или среди космонавтов. Но сам я, будучи военным и политическим журналистом, о спорте ни до того, ни после не написал ни одного, как мы тогда выражались, куска. Помню, Игорю и Славе признавался: “Я не дурак, но вообще не в теме”. Они отвечали: “Не бойся, мы тебе все расскажем”. Но кое-что, конечно, прочел. Все мои знания об этой игре исчерпывались воспоминаниями 60-х годов, когда мы, 20-летние, сидели в прокуренной комнате, перед нами стоял черно-белый телевизор, а на столе – водочка с пельменями, и мы всей нашей студенческой компанией болели за нашу сборную во время чемпионатов мира. Не более. Перед тем, как готовить эту публикацию, мне даже правила пришлось учить. За что удаляют с площадки, например…

***

Головков не строит из себя специалиста в хоккее, но таковой Ларионову в тот момент и не был нужен. А необходим был как раз журналист, который поймет хоккеистов и то, что они переживают, по-человечески. И сможет это литературным языком изложить.

По части того, что стало последней каплей, побудившей Ларионова написать письмо, версии опять же разнятся.

Сам Игорь говорит:

– Вообще-то я не сторонник выносить какие-то внутренние вещи через прессу. Но нас не слышали. В июле 88-го, за три месяца до письма, у нас со Славой был разговор с Тихоновым. Мы договорились о том, что он поменяет отношение к игрокам, что мы люди, а не рабы.

Но ничего не изменилось. И тогда мне пришлось идти через прессу. К тому же я чувствовал себя спокойно в том смысле, что у меня не было ночных загулов с ударами стулом по голове (разговор с Ларионовым проходил спустя несколько дней после истории с Мамаевым и Кокориным. – Прим. И.Р.). Не было компромата, который мог бы пригодиться. Единственное, чем на меня можно было воздействовать, – в действительности не подписанным мною документом на звание офицера. К тому моменту я по званию был капитаном.

Был готов ко всему. Понимал, что отдал ЦСКА максимум того, что мог отдать. И перспектив своего развития в этом клубе не видел. Осознавал: скоро сложится такая же ситуация, как когда-то с Михайловым, Петровым и Харламовым. И остановить меня было уже невозможно. Такой была моя гражданская позиция. По-другому не мог никак.

Игорь Куперман в 2004 году. Фото Александр Федоров, "СЭ"

Игорь Куперман:

– Мне кажется, то, что их со Славой обманывали в плане отъезда в НХЛ. Сначала – “Уедете после Калгари”. Потом – “Надо немного подождать”. Далее – “У нас молодая команда, которой надо набраться опыта”. Все время находились новые отмазки, и в конце концов игроки поняли, что их водят за нос и могут водить еще бесконечно.

***

Эта версия, однако, не стыкуется с тем, что в открытом письме Ларионова об НХЛ не сказано вообще ни слова. Интересуюсь у Игоря, умышленно ли.

– А тогда шел разговор, что отпускать в НХЛ будут с 29 лет, – говорит Ларионов. – И я в очереди шел далеко не первым, поскольку в пятерке был младшим. “Нет проблем, – говорил. – Кто-то старше меня – пусть уезжает раньше. А я уйду хоть в Воскресенск, поиграю в родном “Химике”, а там уже будет видно”. Вопрос тогда так не стоял – чтобы ехать конкретно в НХЛ. Знал, что задрафтован “Ванкувером”, общался с людьми. Но конкретики не было. Северная Америка была только одним из вариантов, не более. Конечно, хотелось получить в конце карьеры шанс, какой до тех пор не получал никто. Надеялся, но это не было моей главной и тем более единственной ставкой.

Как поссорились Тихонов и Озеров

Тут следует сделать небольшое отступление. Отношения между тем или иным тренером, с одной стороны, и прессой, с другой, строятся по-разному. Не каждый специалист понимает важность позитивного контакта с журналистами. А те, соответственно, относятся к нему не только исходя из результата, но и, как модно теперь говорить, “в режиме контрсанкций”.

С Тихоновым, судя по всему, было именно так. Если Анатолий Тарасов блистательно умел общаться с прессой (причем как с советской, так и зарубежной), опередив в этом смысле время и тем самым изрядно подсобив созданию легенды о себе как отце советского хоккея, то Виктор Васильевич был человеком совсем иных предпочтений. Очень интересно об этом в своей автобиографии “Адмирал хоккея” рассказывает Алексей Касатонов:

– Тихонов с прессой всегда был настороже, из-за этого журналисты в большинстве своем его не любили. Связано это было с тем, что с момента прихода в ЦСКА и сборную Виктор Васильевич стал отрезать их от команды. Когда-то, рассказывали, Анатолий Тарасов мог пригласить репортеров на обед с игроками. В условиях, когда всем советским людям в загранпоездки выдавали ничтожные суточные и большинству журналистов приходилось питаться в номерах привезенными из Союза консервами, они это очень ценили. Сейчас многие молодые этого вообще не поймут, но тогда было так. Обед, ужин с командой становились для журналистов существенной статьей экономии, а заодно – и новые впечатления, и более тесные контакты с хоккеистами.

С другой стороны, во время еды идут разговоры, игроки расслаблены и могут что-то лишнее сболтнуть, поэтому Тихонов, не будучи сторонником такой практики, начал с отлучения прессы от команды. Включая даже Николая Озерова. Журналистов принимали по отдельной программе, но с командой они больше не соприкасались. Николай Николаевич был сильно обижен, у них с Виктором Васильевичем возник конфликт.

Однако Тихонов к этим обидам был равнодушен. Его жесткий принцип заключался в том, что команда живет своей жизнью, отдельно от кого бы то ни было: чиновников, журналистов, других постояльцев, поэтому нас всегда селили отдельно. О том, чтобы брать комментаторов или репортеров в самолет, не могло быть и речи: летали мы тогда не чартерами, а рейсовыми самолетами из-за жесткой валютной экономии.

Журналисты, что ожидаемо при таких обстоятельствах, на Тихонова точили зуб и мстили при первой возможности. А тут еще и материал такой сенсационный, “перестроечный”, резонансный!

***

Уточняю у Игоря Купермана, одного из самых активных хоккейных журналистов 80-х: “Тихонова правда недолюбливала пресса?” Он отвечает:

– Действительно, да. Хотя вот я просматривал записи – и обнаружил, что у меня было огромное количество интервью с Тихоновым. Не помню, чтобы он мне хоть раз отказывал. Не всегда, правда, это было интересно – Виктор Васильевич не любил рассказывать лишнего. Но он мог испортить человеку карьеру. Такое было с тем же Дмитрием Рыжковым, главным редактором “Спортивных игр”. Несколько раз его исключали из списка журналистов, которые едут на чемпионат мира. Чья-то невидимая рука его оттуда вычеркивала.

Доказать, что это был именно Тихонов, было невозможно, но все это понимали. До 1986 года, когда Рыжков стал главным редактором “Спортигр”, у него на страницах журнала была полемика между Тихоновым и Борисом Кулагиным, и Рыжков занял сторону последнего. С другой стороны, когда в решающем матче ЧМ-86 сборная СССР обыграла Швецию – 3:2, на послематчевой пресс-конференции Тихонов увидел Рыжкова и заключил его в объятия со словами: “Спасибо, Дима!” Вот таким неоднозначным он был. Но та победа действительно была для него важнейшей. Годом ранее команда заняла третье место в Праге, плюс была дикая драка в последнем матче с американцами, и несколько человек во главе с Фетисовым были дисквалифицированы. Второго поражения подряд, тем более на своем льду, ему бы не простили.

А Ларионову, как мы помним, та победа принесла возвращение права на выезд из СССР. Такие были времена.

"Вот бы интернет тогда!"

Итак, к осени 1988 года у Профессора накипело, а в стране появилась хотя бы теоретическая возможность о каких-то вещах открыто написать. Теперь это надо было во что-то материализовать.

Игорь Ларионов. Фото Анатолий Бочинин

Ларионов рассказывает:

– Вначале у меня был готов материал с Игорем Куперманом, который печатался тогда под псевдонимом Куприн в журнале “Спортивные игры”. Потом Игорь уехал за океан, стал серьезным функционером в “Виннипеге” и “Финиксе”, а недавно участвовал в выборе 100 лучших игроков в истории НХЛ. Но времена были такие, что статья, написанная в июле, встала в очередь для публикации только на декабрь. Ждать было слишком долго, за это время многое могло измениться. Тогда и возник вариант с “Огоньком” во главе с Виталием Коротичем – самым прогрессивным изданием того времени.

Не то чтобы кто-то был инициатором – нас с “Огоньком” свели. Мне эта возможность понравилась. Вся страна тогда взахлеб его читала, узнавала все из разных сфер жизни. “Спортивные игры” были хорошим, но узкоспециализированным журналом. А в “Огоньке” – “бомба” за “бомбой”, архивная информация о том, о чем раньше даже заикаться было нельзя. Это была гораздо более мощная трибуна. У меня же, что называется, наболело. И хотелось быть услышанным.

***

Куперман подтверждает и развивает приведенную Ларионовым хронологию развития событий:

– Прекрасню помню, как все это было. Наша беседа с Игорем состоялась 14 июля, в День взятия Бастилии. На месяцы раньше, чем интервью “Огоньку”! Обидно ли мне было? Скажу так: досадно. Технический процесс в “Спортивных играх” с момента сдачи материала в печать занимал два с половиной месяца. Игорь позвонил, спросил, когда – и ответ его расстроил. Мы объяснились, я его прекрасно понимаю, он все правильно сделал.

Ларионов не предупредил меня, что будет материал в “Огоньке”, но сказал, что не может так долго ждать и, возможно, сделает быстрее что-то другое. Помню, как приезжал в Архангельское, чтобы Игорь прочел и завизировал интервью. Крутов, лежа на соседней кровати, говорил: “Приезжай еще, я тоже что-то интересное расскажу”.

При том, что интервью для нашего журнала получилось совсем другим, чем для “Огонька”, во время разговора с Ларионовым я спрашивал: “Игорь, а ты действительно хочешь, чтобы все это было написано?” – “Да”. Рассказал об этом материале Дмитрию Рыжкову, главному редактору. Он очень обрадовался. Дмитрий Леонтьевич был человеком очень прогрессивных взглядов, который ничего не боялся. А это была “бомба”, гвоздь.

Конечно, Рыжков расстроился, узнав про “Огонек”. Даже встал вопрос с засланным материалом – тема-то одна и та же. Но его оставили, уже поздно было что-то менять. И спортивная составляющая присутствовала там в большей степени. Тем не менее, конечно, было досадно. Вот бы интернет тогда!”

***

Кстати, Куперман так и не знал, кто записывал письмо Ларионова. С Головковым он не знаком, и то, что это делал именно он, стало для него прямо по ходу нашего разговора открытием.

А для меня открытием стало то, что один из эпизодов письма – о биостимуляторах, которые отказалась колоть только первая пятерка – обращает на себя особое внимание. Но это – сегодня. Выйди такое в свет в 2018 году, чудовищный скандал был бы неизбежен, тут же включились бы и МОК, и ВАДА, и все другие международные структуры. Тогда же этот момент оказался за кадром. Да и надо заметить, что в то время, в отличие от нынешнего, внутривенные инъекции не были в принципе запрещены.

Ларионов:

– Не собираюсь опровергать те свои слова. При этом не утверждаю, что речь шла о допинге. Если это была действительно глюкоза – бояться нечего. Но вот вам случай, который был лично со мной. Когда ты идешь на допинг-контроль во время чемпионата мира 1986 года в Москве, тебе дают банку, а она уже заполнена чем-то другим, возникает вопрос – почему? Я написал об этом в своей книге, которая вышла еще в конце 80-х в Канаде. Помню, еще федерация хоккея СССР хотела со мной судиться, когда это рассказал. В Советском Союзе печатать ее не хотели, и вышла она уже после падения железного занавеса. Подтверждаю все, что там сказал.

***

Если не брать такие детали, в целом содержание открытого письма стало откровением для широкой публики, но не для спортивных журналистов.

Куперман говорит:

– Большую часть я знал. Часто ездил в Архангельское и Новогорск, ребята доверяли и делились разными вещами. В комнатах, в фойе. Видел, какая все время стояла огромная очередь к одному-единственному стационарному телефону. И звонили семьям, и обсуждали личные проблемы при всех – а куда денешься? Но увидеть это на страницах прессы и конкретно “Огонька”… Глаза полезли на лоб.

Во второй части исследования Игоря Рабинера, которое выйдет на сайте "СЭ" в ближайшие дни, читайте:
– как именно у Ларионова возник вариант разместить письмо Тихонову в "Огоньке";
– какой была реакция общественности, политической элиты СССР и самого Тихонова на письмо;
– как публикация повлияла на судьбу Ларионова и других советских хоккеистов;
– общались ли Ларионов и Тихонов между собой после выхода письма.

Источник